Да, он с радостью принимал её защиту от столь утомительных людей, как Гопкинс и Черчилль, когда ему не хотелось с ними видеться, но вместо того, чтобы использовать высвободившееся время для отдыха, тешил своё самолюбие публичными выступлениями. «Он весь заводится, выглядит всем довольным, ему хочется, чтобы вокруг было как можно больше людей, а в итоге спать его вовремя не уложишь!» – кипятилась Анна в письме Джону{514}. Ей в подобные моменты даже верилось, что отец вовсе не так сильно болен, как говорят врачи{515}.

А ведь единственное, что могли сделать Анна и доктор Брюэнн в надежде остановить часовой механизм pulsus alternans в груди Рузвельта – это принудить его к покою. Однако о том, чтобы пропустить поздний ужин у Сталина, понятно, не могло быть и речи. Во-первых, это расценили бы как пренебрежение в адрес лично товарища Сталина, а во-вторых, это укрепило бы Советы в подозрениях относительно угасающего здоровья президента США. Ну и наиважнейшим соображением, конечно же, оставалась по-прежнему твердая вера Рузвельта в незыблемость их личного взаимопонимания со Сталиным, крепить которое и дальше лучше через неформальное общение, подальше от госдеповских бюрократов. Президент оставался в твёрдом убеждении, что это его сильнейший козырь и, вероятно, единственный способ побудить Советы принять предлагаемые им принципы устройства послевоенного международного сообщества. Таким образом, предстоящий ужин открывал перед ним возможность, упускать которую Рузвельт считал себя не в праве.

Возможно, на чистом актерском кураже президента бы и пронесло, но в стенах госдачи в Кореизе президент в тот вечер предстал перед взорами несметного числа пар глаз сталинских людей, пристально следивших за каждым его жестом. Ему ещё повезло, что pulsus alternans не поддается визуальной диагностике. Рузвельт в тот вечер был определенно бледнее обычного, и выглядел он изможденным донельзя, хотя к этому моменту печать усталости лежала на всех участниках конференции. Кое-кто, особенно из британских делегатов, до последнего надеялся не получить приглашения на сталинский банкет, поскольку все гости утомились от нескончаемых тостов под горы чёрной и красной икры и предпочли бы выспаться. Александр Кадоган, заместитель Энтони Идена, испытывал просто-таки неимоверную благодарность в адрес трёх дочерей за то, что они удостоились приглашения на тот ужин, а поскольку стол был накрыт ровно на тридцать персон, то Сара, Кэти и Анна, заняв три места из этих тридцати, вытеснили его за нижнюю черту списка приглашённых{516}. В 20:30 телохранители Рузвельта помогли ему усесться в машину. Рядом, укутавшись в шубу, уселась Анна. Перед их выездом подали сигнал перекрыть целиком дорогу от Ливадии до Кореиза для беспрепятственного следования кортежа, доставлявшего к месту застолья американского президента и его свиту: Эда Стеттиниуса, адмирала Лехи, Джимми Бирнса, Гарриманов, Чипа Болена и Эда Флинна{517}. Так все американцы скопом и доехали за какие-то полчаса по тёмной дороге по-над берегом до бывшего имения убийцы Распутина, а ныне – берлоги главного русского медведя, который их там и поджидал, накрыв стол на тридцать персон и приготовив двадцать смен всяческих блюд{518}.

До самого конца позднего вечернего застолья Анна продолжала улыбаться, поднимать бокал за каждый провозглашаемый тост и делать вид, что всё в полном порядке, – в точности так же, как она приучилась это делать за минувший год у отца в Белом доме. Анна успела прочно усвоить, что хранение отцовских секретов – неукоснительно причитающаяся с неё плата за близость к отцу, даже если речь идёт об утаивании его секретов не только от коллег, советников, союзников и потенциальных недругов, но и от людей, искренне и более всего пекущихся о его благополучии.

Боялся её отец в тот вечер за своё здоровье или нервничал из-за того, как пройдёт ужин, Анна сказать не могла. Если он даже что-то и заподозрил во время последнего обследования Брюэнна, то и виду не подал, что о чём-то догадывается. Анна хорошо сознавала, что отец редко говорит с нею (да и вообще с кем бы то ни было) начистоту о своих личных переживаниях. Не стал исключением и этот вечер. В точности так же, как он – из соображений безопасности – распределял свои важнейшие документы по частям между секретарями, чтобы ни у одного из них не было возможности составить полную картину происходящего в Овальном кабинете, так и теперь он дробил на части себя самого, чтобы никто из окружающих не увидел его как цельную личность. От общественности он всячески утаивал свой паралич, отказывая в разрешениях на публикацию своих фотографий в инвалидном кресле. Большая часть простых американцев до сих пор даже и не догадывалась, что их президент – паралитик. От Черчилля он скрывал свои тайные переговоры со Сталиным. Да и сам от себя – отказываясь напрямую спрашивать об этом Брюэнна или Макинтайра – по сути, утаивал информацию об истинном состоянии собственного здоровья. «Он никого не знает, и его никто не знает, – призналась Анна летом 1944 года своему другу, помощнику Генерального прокурора Норману Литтеллу. – Даже его семья ровным счётом ничего о нём не знает»{519}. Жизнь в Белом доме в том году сделала это для Анны очевидным. Чем ближе она пыталась подобраться к отцу, тем более подходила к пониманию того, насколько скрытным человеком тот был и оставался на протяжении всех тех долгих лет, что она его помнила.

Когда Анне было семь лет, и Рузвельты жили в Вашингтоне в бытность Франклина помощником военно-морского министра, Элеонора наняла двадцатидвухлетнюю Люси Мерсер, девушку из обедневшей аристократической семьи. Родители её разорились во время биржевой паники 1893 года, и повзрослевшей Люси пришлось подыскивать себе работу, достойную одинокой девушки благородных кровей. Вот Элеонора её и взяла к себе на роль светского секретаря.

Анне о прошлом Люси ничего известно не было. Для неё она была просто молодой женщиной, которая «заполняла карточки, сидя за конторкой»{520}. Анна с раннего детства привыкла с враждебной настороженностью относиться к приходящим работницам типа нянек и гувернанток. Элеонора, подобно Клементине Черчилль, чувствовала себя неуверенно в роли матери и перекладывала большую часть повседневных забот о своих детях на нянек, среди которых попадались всякие, включая «пристрастившуюся к бутылке» и имевшую садистскую склонность к изощрённым наказаниям даму, которая как-то раз заперла Джеймса, старшего из сыновей Рузвельтов, в шкаф на долгие часы. Не удивительно, что Анна и Джеймс в конце концов подняли бунт против всего мира. Они бомбардировали пакетами с водой прохожих из окон третьего этажа их дома в Вашингтоне, а родителям с их гостями портили аппетит за ужином, подбрасывая в гостиную зловонные «дымовухи». Но Люси ни к обучению, ни к воспитанию Анны и её братьев никоим образом причастна не была. Она в жизни никого из них в чулан не запирала и даже пальцем Анну не трогала, и тем более за волосы больно не дёргала под видом причесывания перед приходом подруг на чай к её бабушке{521}. Напротив, сидя за конторкой и заполняя карточки, Люси буквально лучилась тем, чего так недоставало рузвельтовскому семейству, – теплом и добротой. И улыбчивостью.

Анне особенно запало в душу одно воспоминание о Люси. Как-то раз Люси пожелала ей доброго утра не как маленькой шалунье, а на равных – как взрослая взрослой. Тут только Анна и открыла для себя, что решительно восхищена Люси Мерсер.

А затем Люси вдруг куда-то исчезла, и никто даже не объяснил Анне, куда и почему она пропала. После этого Анна несколько лет вовсе ничего о ней не слышала{522}.

Много позже Анна узнала, что не одна она